Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]

— Вам пришлось ждать, простите, — сказал я. — Сам не знаю, отчего это меня так скрутило.

— Сейчас поветрие, такой вирус ходит, — сказал он. — То же самое было с моей женой на прошлой неделе.

— Ну, этот вирус, наверно, с дубинкой. Я еле добежал. Чем могу служить?

Вид у него сразу стал смущенный, извиняющийся, чуть ли не пристыженный.

— Странное дело, на что иной раз способен человек, — начал он.

Я преодолел в себе желание сказать «Всякое бывает», и слава богу, что не сказал, потому что следующие его слова были:

— На нашей работе чего только не бывает.

Я зашел за прилавок и ногой закрыл крышку кожаной коробки от шляпы и облокотился на прилавок.

Как странно! Пять минут назад я смотрел на себя глазами других людей. Так было надо. Мне было важно знать, что они видят. И пока этот человек шел по тротуару, он казался мне огромной, мрачной, беспросветной судьбой, врагом, людоедом. Но сейчас, когда затея моя была запрятана в дальний угол и уже не существовала как часть меня самого, я увидел в этом человеке нечто иное — уже не связанное со мной ни к добру, ни к худу. Он был, пожалуй, моих лет, но какого-то особого склада, особой выучки, может быть, даже особых убеждений. Впалые щеки, волосы подстрижены ежиком, сорочка из белой рогожки, уголки воротничка на пуговицах, галстук — по выбору жены, и она, конечно, поправила узел и подтянула концы, перед тем как супруг ее вышел из дому. Костюм у него был темно-серый, ударяющий в черноту, ногти без маникюра, но аккуратно подстриженные, на левой руке золотое обручальное кольцо, в петлице узенькая ленточка — намек на орден, который он не носит. Рот и темно-голубые глаза приучены выражать твердость, и тем более странно, что твердости в них сейчас ни на йоту. Будто в нем проткнули дыру. Это был совсем не тот человек, который несколько месяцев назад выкладывал передо мной свои вопросы, словно квадратные стальные брусья на равном расстоянии один под другим.

— Вы здесь уже были, — сказал я. — Вы откуда?

— Из министерства юстиции.

— Правосудие творите? Он улыбнулся.

— Да, по крайней мере, льщу себя такой надеждой. Но сегодня я здесь неофициально… и даже не уверен, что в отделе одобрили бы эту мою поездку. Но у меня сегодня свободный день.

— Чем могу служить?

— Дело довольно сложное. Просто не придумаю, с чего начать. Уж очень непривычно. Знаете, Хоули! Я служу двенадцать лет и первый раз встречаюсь с чем-либо подобным.

— Если вы скажете, в чем все-таки дело, может, я помогу вам.

Он опять улыбнулся.

— И слов не подберу. Я три часа просидел за рулем, а мне ведь обратно в Нью-Йорк ехать, да еще вечером, когда на шоссе бог знает что творится.

— Да, это не шутки.

— Вот именно.

— Ваша фамилия, если не ошибаюсь, Уолдер?

— Ричард Уолдер.

— Мистер Уолдер, меня того и гляди начнут осаждать покупатели. Не понимаю, почему до сих пор их нет. Огромный спрос на сосиски и горчицу. Так что выкладывайте поскорее. Мне что-нибудь грозит, какие-нибудь неприятности?

— На моей работе с какими только типами не встречаешься. Бандиты, лгуны, жулики, хапуги, глупые, умные. Иной раз терпение вот-вот лопнет, пока найдешь верный тон. Понятно?

— Ничего не понятно. Слушайте, Уолдер, что вы мнетесь? Я не такой уж дурак. У меня был разговор с Бейкером в банке. Вы стараетесь изловить моего хозяина, Марулло?

— Уже изловили, — тихо сказал он.

— За что?

— Нелегальный въезд. Мое дело маленькое. Мне дают досье, и я выполняю все, что от меня требуется. А судят, решают его участь другие.

— Его вышлют?

— Да.

— А он собирается протестовать? Может, я могу помочь?

— Нет. Протестовать он не хочет. Признал себя виновным. Уедет, и дело с концом.

— Подумать только!

Вошли покупатели, сразу человек семь-восемь.

— Я вас предупреждал! — крикнул я и стал помогать им выбрать, что нужно или что им казалось нужным. К счастью, сосисок и булочек у меня были запасены горы.

Уолдер спросил через головы:

— Сколько стоят пикули?

— Цена на ярлыке.

— Тридцать девять центов, мэм, — сказал он.

Я пошел взвешивать, завертывать, упаковывать, подсчитывать. Его рука потянулась мимо меня к кассе, выбила чек. Когда он отошел, я взял кулек из стопки, выдвинул ящик прилавка, прихватил кульком старый револьвер, отнес его в уборную и опустил в банку со смазочным маслом, давно его дожидавшуюся.

— Вы молодцом, справляетесь, — сказал я, вернувшись.

— Работал помощником продавца сразу после школы.

— Оно и видно.

— А разве у вас нет подручного?

— Хочу сына взять, пусть помогает.

Покупатели всегда налетают стайками, а не поодиночке. В промежутках продавец переводит дух в ожидании следующего прилета. И еще одно: если люди работают вместе, острые углы между ними стираются. В армии выяснилось, что, когда белые и черные сражаются рядом против общего врага, они перестают враждовать друг с другом. Мой подсознательный страх перед полицией рассеялся окончательно, как только Уолдер взвесил фунт помидоров и, выписав на пакете столбик цифр, подсчитал сумму.

Наша первая стайка улетела.

— Ну, говорите скорей, что вам от меня нужно, — сказал я.

— Я обещал Марулло съездить сюда. Он хочет передать вам лавку.

— Вы с ума сошли. Простите, мэм. Это я своему приятелю.

— Да? Ну понятно. Так вот, нас пятеро. Трое ребят. Сколько мне взять сосисок?

— Ребятам по пять штук, вашему мужу — три, вам — две. Итого двадцать.

— Вам кажется, что они способны съесть по пять сосисок?

— Не мне, а им так кажется. Вы на пикник?

— Угу.

— Тогда возьмите пять лишних, потому что несколько штук обязательно упадут в костер.

— Где у вас затычки для раковин?

— Там сзади, где нашатырь и стиральные порошки.

Так у нас все и шло вперебивку, да иначе и быть не могло. Если отредактировать наш разговор, вычеркнув покупателей, то он был примерно такой:

— Я до сих пор не могу прийти в себя. Делаешь свое дело и большей частью с кем сталкиваешься? С разной сволочью. А если привык возиться с жульем, лгунами и разными прохвостами, то порядочный человек тебя просто наповал уложит.

— Вы говорите, порядочный? Ну, знаете, нашли благотворителя! Мой хозяин такой кремешок, только держись.

— Да, знаю. Мы сами в этом виноваты. Он мне много чего порассказал, и я ему верю. Он выучил, что написано на постаменте статуи Свободы, еще до приезда сюда. Вызубрил наизусть Декларацию независимости. В Билле о правах каждое слово горело для него огнем. А потом вдруг — не пускают. Но он все-таки пробрался. Помог ему один добрый человек. Ободрал его как липку и высадил, не доезжая до берега, — добирайся в прибой сам, как хочешь. Он не сразу уразумел, что такое Америка, но потом разобрался, постиг, что к чему. «Сколачивай деньгу, о себе думай в первую очередь». Постиг, все постиг. Он малый неглупый. О себе в первую очередь и думал.

Все это было пересыпано репликами покупателей, так что связного рассказа не получалось, а так, одни обрывки.

— Вот почему он не очень и огорчился, когда на него донесли.

— Донесли?

— Ну конечно. Долго ли? Звонок по телефону, только и всего.

— А кто же это?

— Поди узнай. Наш отдел — это точный механизм. Нажали кнопку, а дальше уж само собой заработало, как стиральная машина.

— Почему же он не скрылся?

— Устал, так устал, что сил больше нет. И опротивело ему все. Деньги у него есть. Решил вернуться в Сицилию.

— И все-таки я не понимаю, что вы там сказали про лавку?

— Он вроде меня. Я умею обращаться с разным жульем. Такая у меня работа. А порядочный человек портит мне всю механику, и я заношусь невесть куда. Вот так и с ним. Один только человек не пробовал его обсчитывать, надувать, не воровал, не канючил. Марулло пытался научить его, дурня, как надо блюсти свои интересы в нашей свободной стране, но этому простофиле уроки впрок не пошли. Он долго вас побаивался. Все старался понять, в чем ваш рэкет, и наконец понял в чем — в честности.

— А что, если это ошибка?

— Говорит, нет, все так и есть. Ему хочется превратить вас в своего рода памятник тому, во что он когда-то верил. Документ о передаче лавки у меня в машине. Вам остается только одно — зарегистрировать его.

— Ничего не понимаю.

— Да я не уверен, что сам понимаю. Вы же знаете, как он говорит, с пятого на десятое. Вот я и попытаюсь перевести вам то, что он пытался мне втолковать. Человек вроде устроен так, чтобы действовать в одном определенном направлении. Если он вдруг меняет его, что-то там портится — и нарезка с винта долой. Словом, плохо дело. Или, говорит, это вроде расчетов за электричество, когда сам себе квитанцию выписываешь. Напутаешь что-нибудь — расплачивайся потом. А вы, так сказать, его взнос авансом, чтобы свет не выключили, чтобы огонь не погас.